Человека люблю и его добрые дела во имя счастья знакомых и незнакомых для него людей !
Я хочу пробудить в читателе…стремление как можно большему научиться, чтобы всего себя отдать Родине…
А.С.Новиков-Прибой
Приветствуем вас на сайте известного русского писателя Алексея Силыча Новикова-Прибоя, творчество которого пришлось на первую половину ХХ века. Он, участник Цусимского сражения в русско-японской войне 1904-1905 гг., знаменит, главным образом, своими работами на морскую тему, из которых основным стал роман «Цусима», принесший ему мировую известность
Сайт пополняется материалами (обн. 1 мая 023 г.)
"Нам дорог Новиков-Прибой!
в нём есть распахнутая сила
Своей он выковал судьбой
роман стопамятный "Цусима"!
«Дух всероссийский –
победитель бурь!
Он укрощает молнии и волны,
и славою увенчивает войны,
и смотрит ввысь,
на ясную лазурь.
Поют сердца,
когда окончен бой.
И на скрижалях,
солнечных, державных,
среди имён Отчизны достославных
навек родное –
Новиков-Прибой» В.А.Хомяков
"Вы - сила земная" А.М.Горький (надпись на книге А.С.Новикову) 
2018 г. — сборник малоизвестной прозы «Победитель 
бурь»,
«Мой отец — А.С.Новиков -Прибой», 022 г. — «Силкина семья», 023 г. — «Библиография»
НЕДАВНЕЕ :
М.Л.Новикова с внучкой 1963 г.
(К.Л.Шведе спас матроса Новикова от дисциплинарного расследования на «Орле», а писатель Новиков спасал репрессированную семью Шведе, обратившись к Е.П.Пешковой в 1935 году)
А.С.Новиков 1917 г.
НА КРЕСТЬЯНСКОМ СЪЕЗДЕ
Смеркалось, когда я первый раз шел на 2 всероссийский крестьянский съезд.
По улицам Петрограда, покрикивая едут извозчики, отзванивая в колокол и гудя, катятся трамваи, хрипя, точно пропивши голос, мчатся автомобили. На скользких тротуарах много куда-то спешащей публики. Разговор отрывистый, нервный. Где-то совсем близко раздаётся беспорядочная стрельба. Промелькнули на грузовом автомобиле красногвардейцы, держа ружья наперевес, точно заранее готовясь пырнуть. Чувствуется, что кипит и волнуется столица, а над нею, окутывая высокие здания мутью, ползёт и стелется серый туман.
В Городской думе, где собрался крестьянский съезд, полно людей. Съехались сюда представители и от фронта, и со всей необъятной Руси — в серых шинелях, в поддёвках, в зипунах. Колыхаясь, клубятся в зале облака табачного дыма, но кажется, что это с улицы забрался сюда одурманивающий туман, отравив людей ядом ненависти друг к другу, помутив сознание. Весь зал разделился на две враждебные половины: справа сидят социалисты-революционеры центра и беспартийные, большею частью приехавшие от сёл и деревень; слева — большевики, максималисты, левые эсеры, явившиеся от военных организаций. Между той и другой половиной идёт непримиримая борьба. Когда одна сторона шумно рукоплещет своему оратору, другая — сильно негодует, поднимая свист, грозясь кулаками.
— Да здравствует Учредительное собрание! — кричат одни.
— Да здравствуют Советы! — неистово вопят другие.
Лица у всех возбуждены, глаза горят нескрываемой злобой. Иногда кажется, что вот-вот одни пойдут стеною на других и кончится всё это всеобщей кровавой свалкой.
И такой бестолковый сумбур продолжается несколько дней, пока съезд окончательно не раскололся на две половины, из которых каждая стала заседать отдельно.
Меня больше всего интересуют кулуары, коридоры, ибо здесь высказываются все, никого не стесняясь, здесь скорее можно уловить настроение массы.
— А всё эти фракции мешают, — волнуется георгиевский кавалер. — Без них мы давно бы сговорились. А то зря только время проводим. Съезд в какую-то коптилку превратили.
— Чёрт знает, что происходит! — собрав вокруг себя несколько человек, возмущается пожилой крестьянин, одетый в простую деревенскую шубу. — Люди столько лет боролись за Учредительное собрание, гибли за него по тюрьмам, в ссылке, гибли на виселицах и на-ка вот… Не надо, говорят, Учредительного собрания. Дай им Советы. В программе у тех же большевиков сказано, что выборы должны быть прямые. А как в Советы выбираются? Скажу про себя: меня сначала выбрали из деревни в волость, из волости в уезд, а уезд уже послал меня сюда. Выходит, вроде как по трём лестницам взбирался я на съезд. В той же программе говорится: должна быть одна палата. А тут что получается? Совет Рабочих, Совет Солдатских, Совет Крестьянских Депутатов. Трёхэтажная палата! Сам Ленин сказал, что Учредительное собрание создано у нас по самому лучшему избирательному закону. И вдруг ставят его ниже Советов, ниже этой трёхэтажной палаты, в которую нужно взобраться по трём избирательным лестницам! Советы — это наскоро сколоченные бараки, а Учредительное собрание — это дворец, одна красота.
— Вы, товарищ, не из кулаков будете? — обращается к крестьянину солдат-большевик.
— Откуда же это видно?
— Иначе не рассуждал бы так. В Учредительном Собрании кто будет заседать?
— Ну?
— Буржуи да контрреволюционеры.
— По-ленински-то оно, конечно, выходит так. Но ежели б у вас была башка не из-под табачного горшка, вы бы говорили по-другому. А впрочем, мели Емеля, твоя неделя…— укоризненно качая головой, заключает крестьянин.
— Корниловец! — отходя, бросает ему солдат-большевик.
В столовой на Фонтанке, №6, тоже шум, крик. Люди разделились на кучки и галдят, часто не слушая друг друга.
Один молодой человек, вихрастый, без передних зубов, в кургузом пиджаке, размахивая руками, рассуждает:
— Буржуазное правительство Керенского восемь месяцев морочило нам голову насчёт войны. А большевики сразу заключили перемирие.
— Для того только, чтобы начать войну на внутреннем фронте, — возражают ему противники.
— Это идёт борьба с врагами народной свободы.
— Нет, вы вот что скажите нам, товарищ, — спрашивает молодого человека артиллерист. — Я не обвиняю в бесчестности ни Ленина, ни Троцкого, но я спрашиваю вас — если на их место поставить настоящих немцев, приехавших из Германии, то что они стали бы делать?
— Также бы стали разрушать Россию, как и эти господа, — подсказывает кто-то со стороны. Лучше и немцы ничего не придумали бы…
— Эх, вы, дурачьё! Вам бы без конца воевать за интересы капиталистов…
Из другой кучки доносится свирепый голос бравого матроса:
— Нужно вырезать всех буржуев, и больше никаких. Тогда не нужно будет бояться и контрреволюции…
За столом только что усевшаяся публика, ожидая пищу, сразу же приступает к разговору.
— Для меня и социалисты-революционеры, и меньшевики — тоже не враги, — повествует один худой прыщеватый солдат. — Они, можно сказать, тоже для народа, но очень медленно, наподобие безумного солдата, на костылях ковыляют. Не угнаться им за большевиками…
— Ещё бы, — отвечают ему. — Большевики на все четыре ноги подкованы. А сам Ленин — скачет выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего.
Кругом смеются.
— Только вот немного боязно, — добавляет крестьянин с рыжей бородой, — как бы с такой поспешностью красное знамя, обагренное кровью лучших борцов за свободу, не променять на грязную вонючую онучу.
В лазарет, превращенный в общежитие для крестьянских депутатов 2 всероссийского крестьянского съезда, публика возвращается уже поздно — к полуночи. Однако и здесь не могут обойтись без спора. Спорят в камерах, у самовара, в ожидании кипятка, на лестницах, в коридорах, в уборных. Развязался человеческий язык, отверзлись уста, и полились потоки слов, иногда умных и метких, больше глупых и бездарных. И никак не могут обойтись без дурной брани, без того, чтобы не обидеть друг друга.
— Эх, осатанел народ, беда! — жалуется мне крестьянин, мой земляк.
В нашей камере сосед мой по койке, сибиряк, здоровый, рослый молодец возмущается:
— А главное — весь ужас в том, что для людей ничего не осталось святого. Плюют на всё. Благородное и подлое сваливают в один куль. Лучшие борцы за свободу — Плеханов, Брешковская, честные писатели — Горький, Короленко, гордость нашей литературы, объявляются народными врагами, контрреволюционерами. И кто это говорит? Какой-нибудь мартовский социалист-сопляк! Тьфу! Хочет учить гнилой Запад, а сами прогнили насквозь, разложились. Нет, нам, сибирякам, нечего здесь делать. Надо уезжать. Свои порядки будем заводить, свои законы. А вы пока беситесь здесь.
Я лежу на койке и думаю: что будет дальше с Русью? Куда мы идём?
Утомлённый, с горечью в душе, я засыпаю под гомон человеческих голосов…
И представляется мне наша Русь в виде женщины-богатыря. Устало понурив голову, идёт она вперёд, сама не зная куда, — вся оборванная, нищая, вся в глубоких ранах, истекающая кровью, красивая и безобразная, опозоренная и славная, любимая и ненавистная. Она не разбирает дорог, бредёт напролом. Подошла, вплотную придвинулась к мрачной пропасти и, подняв над нею ногу, в раздумье остановилась, дико озираясь незрячими глазами. Ещё одно движение вперёд — и всё кончено… Трагическая развязка…
— Господи, да минует её чаша сия! — в ужасе шепчу я и просыпаюсь.
Все электрические лампочки, исключая одной ночной, красной, привернуты. В накуренной комнате дымно и пунцово-кровавый полумрак. Многие спят, сильно всхрапывая. На одной из коек, свернув калачиком ноги, сидит татарин и на что-то жалуется, а на другой — вытянулся мордвин, положив ноги на подушку, над чем-то заливаясь болезненным смехом. Среди комнаты стоят друг против друга русский и хохол, из-за чего-то ругаются, оба раздетые, в одном нижнем белье. Дети одной трудовой семьи, они, тем не менее, разговаривают, как два лютых врага.
Часы показывают пять утра.
очерк опубликован в Петрограде, в газете «Земля и воля» 12 и 17 декабря (ст.стиль) 1917 года
В шляпе — старший врач поезда Григорий Моисеевич Файнберг (см. «Факты»)